Познание основ православной веры

Своеволие здесь значит поступать по своей прихоти, не считаться с другими людьми, не покоряться воле Божией, не соблюдать Его Заповеди. Таким образом, любой грех является тоже грехом своеволия.

Своевольный человек трудный, с ним не легко иметь дело. Он все время настаивает на своем, не может уступить, упрямится, всегда все должно быть как он хочет. Часто бывает - когда своеволие переходит в страсть - что такому человеку даже трудно слушать своего ближнего. Слушать, по настоящему, требует какое то доброе расположение и проявление какой-то любви к ближнему. Своеволие мерзкий грех, оно создает вокруг себя недовольство, подрывает добрую волю. Обыкновенно своеволие связанно вместе с эгоизмом и упрямством.

Чтобы не грешить своеволием нужно развить в себе доброе расположение к людям, быть дружелюбивым и искренне относиться к другим людям. http://www.dorogadomoj.com/d47isp3.html#greh5

О плодах своеволия

На примерах моих духовных собратий, не говоря уже о горьком опыте своей жизни, я могу подтвердить слова преподобного аввы Дорофея, что единственная причина падения монаха — это вера в свое мнение и установка на критическое восприятие слов наставника[1], то есть повторение греха Адама, имя которому — гордость и непослушание. Мир пронизан духом гордыни, его культура и искусство вскисли и поднялись на дрожжах своеволия. Человек стал похож на гнойник, наполненный ядом гордыни, малейшее прикосновение к которому даже дружеской руки вызывает боль. Самолюбие и самолюбование — два импульса, которые всегда присутствуют в человеке. Поэтому так опасно верить своему рассудку. Наши страсти похожи на море, а рассудок — на корабль: когда начинается буря на море, то корабль швыряет из стороны в сторону. Нужен опытный кормчий, чтобы вести его, а наш ум опьянен самой страстью и становится как бы слепым: видя — не видит и зная — не помнит. Столь необходимой здесь твердой рукой является слово старца. Поэтому тот, кто думает спастись только собственной силой, собственными рассуждениями, собственными достоинствами и своей мнимой чистотой, ввергает сам себя в кипящую пучину страстей. Иногда волны выбрасывают его, измученного и разбитого, на берег. Но чаще он бессильно тонет.

Есть еще одна опасность, которая называется у святых отцов прелестью,— это состояние самообольщения ложной святостью, когда человек, обуреваемый гордыней, становится сподвижником сатаны, а в некоторых случаях получает от темных духов способность прорицать будущее или совершать нечто подобное чудесам.

Мир не может отличить духа света от духа тьмы. Он видит только внешнюю силу, внешний подвиг, а диавол — великий артист, поэтому мир часто хвалит и прославляет этих самообольщенных людей как святых, а истинную святость не замечает, так как она смиренна и скромна и старается укрыться от взоров мира. Часто святых людей при жизни не ценили и гнали, над ними нередко насмехались, их считали слишком простыми. Только после смерти открывалось истинное величие их духа. А мир ищет внешних впечатлений, чего-нибудь необычайного, ему нужен эффект, который чаще всего оказывается только театральной постановкой.

Грех не дает счастья человеку, но имеет в себе силу какого-то диавольского притяжения; он обезволивает человека, которому трудно вырваться из плена греха, как узнику разорвать веревку. Поэтому многие, впав в грех, уже не могут противостоять ему, он засасывает их, точно топкое болото. И опять, здесь нужна помощь наставника, чтобы помочь несчастному выйти из притяжения греха, как утопающему веревка, за которую он может ухватиться. Уже в Библии написано: Надеющийся на себя падет падением дивным[2], то есть падением неожиданным, непостижимым.

Я знал одного монаха, который отличался высокими духовными дарованиями. Он начал подвижнический путь с детства. Самоотверженность его была необычайна. Он казался исполненным любви к каждому человеку, и наверно, это было так. Многие считали его при жизни святым. И тут произошло нечто в духовном плане страшное. Он сам поверил в свою святость и принял похвалы людей, не отвергнул их. Он находился в послушании и, казалось, имел все, что нужно для спасения. Но он начал превозноситься самим послушанием: рассказывал о своем послушании в назидание другим. Он сделал то, что, по словам святых отцов, означало вынести свое богатство наружу и положить его перед глазами воров. И после этого послушание его стало ослабевать. Он стал меньше советоваться со своим старцем и даже избегать его. Он поверил в свое бесстрастие и хотел демонстрировать его, как бы повторяя пример Симеона, Христа ради юродивого. Мы не будем говорить о результатах таких рискованных опытов. Но настало время, когда его духовный отец — опытный подвижник — сказал ему о его бедственном состоянии, вернее, предупредил о последствиях. И он не мог понести слов своего отца. Здесь его воля, как будто отсеченная многими годами подвижничества, восстала против воли его духовного отца. Он покинул своего старца и переехал из пустыни в город, сменив наставника. Второго отца при живом отце он найти не смог. Своеволие оказалось клеткой, в которую он попал. И все-таки этот человек, находясь даже во внешнем послушании, не потерял до конца то, что приобрел раньше. Он напоминал мне орла с опаленными крыльями. Он мог утешать людей, проводить долгие часы в молитве, быть милостивым к бедным до самоотвержения. И все равно что-то ложное вкралось в его жизнь, какая-то неизгладимая печать легла на его лицо. Он оставался подвижником, да только уже другого уровня. По временам он проявлял духовную мудрость как остатки прежнего состояния. Но произошла деформация: тот, кто мог стать светочем монашества, святым последних времен, превратился в просто доброго монаха. И в таком состоянии он был примером для многих. Но сам он знал, что€ потерял. Он утешал себя любовью к нему людей, но в глубине его сердца не могла зажить рана — потеря первого отца, который был единственным для него.

Я знал другого монаха, жизнь которого напоминала детектив. В молодости своей он был «кукольником»[3], то есть самым отъявленным мошенником. Но как-то он посетил монастырь, неизвестно с какой целью, и благодать коснулась его сердца. Он бросил свое грязное ремесло, перестал пьянствовать, исправил свою жизнь. Родные не узнавали его. Он стал часто посещать церковь, а через несколько лет решил пойти в монахи. Его знали как бывшего вора, и поэтому срок испытания затягивался. Ему давали в монастыре поручения, послушания, но местный епископ был против приема его в число братии — несколько раз он получал отказы. Наконец после долгих колебаний епископ подписал прошение о приеме его в монастырь. И здесь новый послушник проявил исключительные способности. У него открылся дар иконописца, и он стал нести послушание в монастырской иконописной мастерской. Оказалось, что он также обладает хорошим слухом и голосом. Он пел на клиросе и впоследствии даже руководил хором. Обладая пытливым умом, он стал самостоятельно изучать богословие и творения святых отцов, поэтому через несколько лет он стал одним из самых начитанных и образованных монахов. Иногда старцы посылали к нему для беседы посетителей, которые любили задавать много вопросов, но мало делать. И он оказался находчивым в разговоре с ними и мог говорить о вере на их языке. Между тем он обладал искренностью, прямотой характера и не скрывал своего прошлого, которое было для него тяжелой школой жизни, обычно кончавшейся тюрьмой. Он рассказывал своим собеседникам, что привело его в монастырь, ради чего он отказался не только от преступной, но и мирской жизни, что он получил в монашестве.

Святые отцы говорят, что всякая крайность от бесов, и советуют выбирать средний путь. Есть особая ревность к Православию, которая идет не от любви и благодати, а от тайного горделивого желания казаться в глазах других людей, да и своих собственных, героем и защитником веры. В этом нет духа Православия, но тщательно соблюдается форма, а скорее, здесь постоянное подозрение всех в отклонении от канонов и формы. Старцы учитывали все условия жизни человека, его характер и способности. Они как бы брали его на себя, образно говоря, вживляли свою артерию в его сердце и переливали в него свою кровь. И в то же время учитывали, что это сердце единственное, неповторимое, которому нужен особый подход. Старцев характеризует трезвость и вместе с духовностью житейский реализм. Они понимают, что значит наша современность, вернее, чувствуют ее. Их советы никогда не бывают абстрактными тезисами и лозунгами; они всегда предлагают возможное для человека в данных условиях, чтобы не надломить его сил. Они не требуют геройства, но воспитывают героев; они не требуют самопожертвования от других, но взращивают в них, как прекрасный цветок, ту любовь, которая готова на жертвы. Бездушное Православие — это только жесткая оболочка, в которой нет ее главного содержания — любви. Такие люди могут иметь сильную волю, даже искреннюю веру в Православие как единственно спасительное учение; но для них Православие существует прежде всего как требование, как императив; для них исчезают живые люди, а остается только своя собственная правда, не имеющая внутреннего подтверждения, поэтому они ищут этого подтверждения вовне: в уставах, сборниках правил, канонах и так далее. Возникает странный парадокс: их Православие, доказываемое канонами, становится лишенным евангельского духа.

Монах, о котором идет речь, подвергся подобному искушению. Он стал критиковать монастырскую жизнь, пренебрежительно отзываться об архиерее и спорить со старцами монастыря. Во время хрущевских гонений он стал громко требовать, чтобы было прекращено поминание безбожных властей, как будто готовился к мученичеству. Но вышло другое. Когда закрыли монастырь и монахи остались бездомными странниками в этом чуждом и враждебном для них мире, то духовно выживали те, кто находился в послушании у своих старцев. Этот же монах остался без обители и без старцев — со своей собственной правдой, которая на самом деле питалась внутренней гордыней. Старцы не отвергли его, но он отверг их.

В миру он вначале устроился неплохо, служил регентом в одном из храмов, писал иконы, но лист, оторвавшийся от ветки, рано или поздно должен был зачахнуть и увянуть. У него начались искушения, которые он скрывал от наставников и братии. Для монаха есть страшная внутренняя пытка — это потеря благодати. От боли сжимается его сердце, даже физически он чувствует огонь, опаляющий его, как будто он выпил чашу горькой полыни. Здесь один путь — покаяние и смиренное послушание. Но он оказался неспособным к этому. Потеря благодати — это переживание собственной смерти. И вот, чтобы забыться от всего происходящего, чтобы уйти от действительности, как от тяжелого сна, он начал пить, как будто открылись его старые раны и начали гноиться уже давно зажившие язвы прежней жизни. Через несколько мучительных лет он превратился в горького пьяницу. Он вспоминал о своих прежних братьях и друзьях только для того, чтобы попросить у них денег, которые тут же пропивал; иногда он лежал пьяным у церковной ограды. Что осталось от его Православия? Он перестал молиться, а когда хотел выпросить денег для покупки вина, то хвастливо рассказывал, как в монастыре он защищал Православие в то время, когда другие молчали; как он обличал игумена за то, что на службе поминается безбожная власть. Впрочем, у него были времена отрезвления, когда он видел глубину своего падения и горько плакал. Но к старцам он обратиться не мог, какой-то страх связывал его. Он готов был бежать от старцев куда глаза глядят, как бесноватый от заклинательных молитв. Однажды он пришел к своему бывшему другу архимандриту и стал, как всегда, просить о помощи. Тот поделился с ним чем мог, вернее, дал ему ту сумму денег, которую он просил на дорогу. И вдруг этот монах тихо сказал: «А ты не можешь дать мне нательный крест?».— «Ты потерял крест?» — спросил архимандрит. «Нет, я снял его, чтобы забыть о Боге. Я не хочу верить, я не хочу быть с Богом, но и без Бога не могу…». Он судорожно взял крест, зажав его в руке, затем сказал: «Может быть, я его надену снова». Этот монах бежал от старцев, я сказал бы дерзновенно, как Адам от лица Божия после грехопадения. Но куда мог скрыться праотец от всевидящего ока, куда мог скрыться бедный монах от молитв старцев, которые не оставляли его, где бы он ни был, что бы он ни делал?

Этот монах переехал в другую епархию, рассказал о своей жизни архиерею. Тот простил его и дал место в одном из храмов. Прошло время. И опять срыв, опять полное безумие. Он тяжело заболел. Осознавая, что умирает, он перед смертью попросил причастить его Святых Таин и пособоровать. Священник говорил, что редко слышал такую покаянную исповедь.

Теперь он предстоит не человеческому, а Божественному суду, где открываются глубины человеческого сердца. И все-таки первый случай, о котором я писал, для меня был более трагичным, хотя там внешне как будто ничего особенного не произошло. Святой Игнатий (Брянчанинов) написал скорбную песнь о падшем монахе[4], и когда я вспоминаю этого подвижника, то мне кажется, что святитель Игнатий пропел эту скорбную песнь не только о своем друге, но и о нас.

Монах, который без причины покинул своего старца, уже осудил его, разорвал ту духовную близость, крепче которой нет ничего на свете, предал свою собственную душу и лишился дара сыновства, то есть прежнего состояния, способности быть истинным сыном своего наставника. Тот, кто меняет старца на другого, обычно вместо отца приобретает дядю. Дядя может быть добрым, почтенным, мудрым и богатым; но какая разница между ним и отцом, пусть бедным, неказистым, но зато родным отцом!

У монаха, который меняет старцев, появляется в сердце внутреннее сопротивление к тому, что скажет ему любой наставник. Ему кажется, что старец не способен быть его отцом, а на самом деле он сам не способен быть сыном.

Что же такое свобода и своеволие? Свобода основана на нравственном законе, своеволие — результат игры страстей. Свобода говорит: «Так надо, значит, я могу». Своеволие говорит: «Я хочу, значит, я могу». Частый вариант: своеволие маскируется под научное знание. Оно говорит: «Я точно знаю, что нужно, значит, я могу и заставлю всех делать то, что считаю нужным». Наука в этом не виновата, даже если просчиталась в своих выводах. Не Ницше создал сверхчеловека. Он только довел до воплощения идею своего времени. Он дал воплощение тем течениям европейской мысли, которые неправильно поняли, что такое личность, стали на путь индивидуализма и прямым путём пришли к человекобожию. В наш век кроме науки существует ещё наукообразие. Наукообразие прорывается повсюду, с особой настойчивостью — в те области, которые касаются человеческого общества. Девятнадцатый век фетишизировал науку, и наукообразные теории легко доходят до человеческих сердец. Наукообразие — своевольная болезнь науки.

Свобода ищет смысла, своеволие ставит цели. Свобода — торжество личности, своеволие — порождение индивидуализма. Обожествление народа, национализм — особый случай индивидуалистического культа, своего рода индивидуализм.

Нет и не было человека вне религиозного сознания, то есть отношение к миру и культура племени, народа, орды вырастает из этого сознания. Религия объединяет людей, и культура вырастает из этого объединения людей.

По-настоящему трагична свобода. Перед свободным человеком стоят тысячи вопросов, и основной из них — прав ли он, что стоит на своём, не считаясь с общим мнением, нет ли в его поведении гордыни. Ведь ему нередко приходится идти наперекор обществу, всегда до известной степени заражённому своеволием. Трагичность свободного человека особенно заметна в эпохи вроде нашей, когда болезнь своеволия охватывает целые народы. Свободному человеку приходится знать, видеть и понимать, чтобы не сбиться с пути. Он всегда в напряжённом внимании и никогда не теряет связи с действительностью, хотя толпе кажется, что он витает в облаках. Он вынужден подавлять в себе инстинкт самосохранения, чтобы сохранить свободу. Она не даётся готовенькой в руки, за неё нужно дорого платить.

Дело свободного человека ясно, потому что он не ставит цели, но ищет смысл. Искание смысла трудно, потому что непрерывно возникают миражи и не так-то просто рассеиваются. Свободный человек стоит на своём, потому что не может отречься от истины, но ведь и миражи прикидываются истиной. Свобода в руки не идёт, она достигается внутренней борьбой, преодолением себя и мира, постоянным вниманием и болью. И всё же даже неполная доля свободы резко выделяет свободного человека из толпы. У него прямая походка и глубокое сознание греховности, почти полностью утраченное сегодняшней толпой. Свободный человек не прельщается толпой на площади. Он не играет роли, а живёт. Жить ему трудно, но зато он свободен.

Несчастье своевольца (и своевольного общества) в разрыве между «хочу» (цель) и «могу». Когда своеволец не может добиться цели, он впадает в неистовство. Цель у своевольца бывает любая — женщина, богатство, перестройка общества по задуманному плану, что угодно… С перестройкой общества дело обстоит совсем туго, потому что, исторически развившееся, оно имеет тенденцию жить по собственным законам и с трудом поддаётся насильственному реформированию. В самом начале эпохи Мандельштам заметил «огромный, неуклюжий, скрипучий поворот руля», но первый поворот был сделан на огромном подъёме, в дни народной революции, когда человеческие толпы действительно верили в рулевого и помогали ему изо всех сил. Руль хоть и скрипел, но всё же поворачивал корпус корабля, который был переведён на неизведанный курс и дальше поплыл по инерции. Куда ведёт этот наш путь? Кто знает… Дело, во всяком случае, далеко не только в экономическом переустройстве, хотя это было и продолжает быть скрипучим делом. Гораздо существеннее, по-моему, отношения между людьми внутри страны и позиция целого по отношению ко всему миру. Страна выпала из того мира, к которому она принадлежала и с которым совершила весь исторический путь. Она потеряла связь с прошлым, движется к неизвестному будущему и непрерывно отдаляется от цели, поставленной по воле людей, поверивших в свою способность провидеть будущее. Мандельштам подозревал в самом начале плавания, что «десяти небес нам стоила земля». Знал ли он, что мы потеряем не только небеса, но и землю? Может, и предчувствовал нечто подобное. Ведь не случайно сказано в этом стихотворении: «В ком сердце есть, тот должен слышать, время, как твой корабль ко дну идёт».

Своеволец, услыхав от женщины «нет», способен пустить себе пулю в лоб, человек, стремящийся к богатству, пускает по ветру всё, что у него есть, надеясь выиграть в карточной или биржевой игре. Иногда он становится блатарём и вскрывает банковский сейф, расплачиваясь за это тюрьмой. Своеволец уничтожает всё и всех, кто ему мешает, и прежде всего самого себя. Разрушение и самоуничтожение — неизбежные следствия своеволия.

Своеволец, теряя чувство реальности, непрерывно взвинчивает себя мыслью, что ему всё доступно и он всё может. Своевольный человек и своевольное общество не только не желают считаться с реальностью, но действительно не видят её. В уме они переделывают её на свой лад и не способны поверить, что она иная.

История первой половины двадцатого века, прочтённая как разгул своеволия, отказавшегося, как ему положено, от всех ценностей, накопленных человечеством, является прямым следствием гуманизма и «демократии», потерявших религиозную основу. Таков процесс, длившийся веками и пришедший к логическому завершению в нашу эпоху.

Дар нашего времени — снисходительность к себе, отсутствие критериев и не покидавшая никого жажда счастья. Мне кажется, ни одна эпоха не дала такого пафоса самоутверждения и своеволия, как наша. Это болезнь времени, и она ещё в полном разгаре.

http://realisti.ru/main/freedom?id=126
Надежда Мандельштам

Если оставим свои хотения и разумения и потщимся исполнить хотения и разумения Божия, то во всяком месте и во всяком состоянии спасемся. А если будем держаться своих хотений и разумений, то никакое место, никакое состояние нам не поможет. Ева и в раю преступила заповедь Божию, а Иуде злосчастному жизнь при самом Спасителе не принесла никакой пользы. Везде потребно терпение и понуждение к благочестивой жизни, как читаем в Святом Евангелии.